Часть первая.

ВЫПИТЬ БАВАРСКОГО

Глава 1.

Уроки рисования

Настоящая его фамилия была Вольф. Вольдемар Генрих Вольф – чистокровный немец. На роду у него было написано родиться в ссылке в степях Казахстана, но в начале шестидесятых повеяло оттепелью, и при большом желании и определенном упорстве уже можно было снять штамп спецпереселенца. Вольф-старший, которому упорства занимать не приходилось, это и сделал, после чего вывез крепкотелую блондинку Лизхен из Караганды и вступил с ней в законный брак.

В шестьдесят четвертом родился Вольдемар, причем не в одном из разрешенных к проживанию захолустных городишек, а в крупном южном краевом центре Тиходонске.

– Нам, конечно, здесь не положено, – усмехался отец. – Тиходонск в «минусе сто [8] » на двадцатом месте. Но там тоже дураков хватает...

Он показывал большим пальцем куда-то за плечо.

– Прошляпили немца.

После работы Генрих любил забрести в парк Революции и посидеть в «шапито» – так завсегдатаи называли пивную: круглая, с островерхой брезентовой крышей, она действительно напоминала передвижной цирк. Столики стояли вокруг, на асфальтовом пятачке, но часто их переносили прямо на землю, под деревья или в кусты – если надо было к паре кружек пивка добавить «прицеп» из чекушки «беленькой».

Сидеть на свежем воздухе, потягивая плотный, густо пахнущий ячменем напиток, Генриху очень нравилось. После мутного карагандинского пойла, которое разливала в душном подвале толстая неопрятная казашка, тиходонское «Жигулевское» не только радовало желудок, но и согревало душу, приближаясь к недостижимому идеалу – настоящему баварскому, которое никто из знакомых Генриха не пробовал, но о котором из поколения в поколение грезили все мужчины в Поволжье, а потом в казахстанской ссылке.

Баварское среди немецких колонистов из разновидности пива превратилось в некий фетиш, многозначащий символ. «Я еще выпью свою кружечку баварского» – это распространенное выражение означало надежду на лучшую жизнь и не обязательно связывалось с мюнхенской или кельнской пивной: скорее, просто с благополучием, достижением жизненных целей, разрешением всех житейских проблем.

В «шапито» Генрих обзавелся массой знакомых, которым представлялся как Гена и вполне проходил за «своего парня» – среднего роста и телосложения, чуть сутуловатый, с редеющими светлыми волосами, гладко зачесанными назад, в кургузом поношенном пиджачке – он ничем не выделялся среди посетителей пивной. Впрочем, была одна странность: он не признавал ни сухую, коричнево-прозрачную тарашку, ни янтарных, мясистых, истекающих жиром лещей, ни другую вяленую рыбу, которая испокон веку сопровождает на Дону питие пива и во многом определяет успех и законченность этой процедуры.

«Мертвая рыба, ее есть нельзя», – думал он про себя, но вслух ничего не говорил, только вежливо улыбался и отрицательно качал головой. Он никогда не погружался в пучину национальных проблем, охотно поддерживая обычный расейский разговор «за жизнь». В отличие от большинства случайных собеседников, сам Генрих был искренне доволен жизнью.

– Здоровье есть, руки есть, семья есть! Считай – все есть! – говорил он изредка наезжающему в гости дяде Ивану, которого на самом деле звали Иоган.

Они сидели на «праздничном» месте – в комнате, за приставленным к окну шатким столиком, накрытым не повседневной, с полустершимся узором, клеенкой, а накрахмаленной белой скатертью. В графине плескалась чуть зеленоватая, настоянная на лимоне водка, а кроме обычных для российских застолий тончайших, потеющих соком, ломтиков «Любительской» колбасы и ноздреватого «Голландского» сыра, в эмалированной ванночке жирно серел селедочный форшмак, остро пахли поджаренные в растительном масле и натертые чесноком ломтики черного хлеба. В отличие от некоторых обрусевших немцев, Лиза не забыла национальную гастрономию и для угощения гостя готовила на общей кухне айсбан, фаршированный говяжий желудок или жареные мозги.

– Давай за это и выпьем, дорогой Иоган! – добродушно гудел Генрих, искренне полагающий, что его благополучие для гостя очевидно. – За то, что все есть!

Младший Вольф сидел на кровати в углу над разобранным будильником и смотрел, как без чоканья опрокидываются рюмки.

– Нет, Генрих, самого главного у тебя нет, – возражал дядя Иван, ложкой отправляя форшмак прямо в рот. Подвыпив, он становился желчным и задиристым. – Родины у тебя нет. Своей земли нет. А главное – национального самосознания нет. Ты не хочешь бороться за наши права. Ты равнодушный, словно русский. Ты не подписываешь наши письма, не ходишь на демонстрации...

Маленький Вольдемар на всю жизнь запомнил эти длинные, тягучие и неприятные для отца разговоры. Иногда, в запальчивости, дядя Иван переходил на немецкий, и отец по-немецки отвечал, но и тогда мальчик все понимал, потому что Лизхен целенаправленно обучала сына родному языку.

– Я родился в Союзе, Иоган, – в очередной раз повторял Генрих, меланхолично двигая челюстями. В отличие от гостя, он очень тонко намазывал форшмак на поджаренный хлеб. – И родители мои жили здесь. И сын мой растет здесь. Я уже больше русский, чем немец.

– И это очень плохо, Генрих. Ты назвал сына Вольдемаром – зачем? Чтобы он мог называться по-русски, Владимиром? А сам ты как представляешься – Геной? Это ассимиляция, утрата родовых корней!

Дядя Иоган вытирал жирные губы и обличающе наставлял на отца указательный палец.

– Да, твои родители жили здесь, но тогда у нас была своя область. А что у нас есть сейчас? Завтра я отправлю петицию в Верховный Совет, под ней тысяча подписей честных немцев, они хотят немецкую автономию! Подпишись и ты, стань в наши ряды! Давай вместе добиваться немецкой республики!

Отец недовольно щурился.

– Добиваться, говоришь? А кем ты там будешь?

– Кем-нибудь в правительстве. У меня большие заслуги перед народом, я могу стать и премьер-министром...

– А я все равно буду водопроводчиком. Так зачем мне твоя борьба?

Дядя Иван начинал злиться.

– Ты странно рассуждаешь, Генрих. В тебе вообще много странного. Например, очень странно, что ты попал жить в Тиходонск. А все наши – в глуши, в селах: кто на Кубани, кто на Волге...

Отец терял терпение и постепенно заводился:

– В тебе тоже много странного, Иоган! Ты прекрасно знаешь про фиктивный брак с Ольгой Коростылевой. Она местная, вернулась в Тиходонск, как дочь реабилитированных, это положено по закону. А меня прописали к ней автоматически... Потом мы развелись, и я зарегистрировался с Лизой...

Дядя Иоган хитро смеялся и качал пальцем.

– Очень просто у тебя получается, Генрих, очень просто! Вот если бы я захотел поселиться здесь, то мне и десять фиктивных браков не помогли бы! Никто бы меня не прописал, и такую комнату в самом центре никто бы не дал!

Комната у них действительно была неплохая – высокая, светлая, площадью метров в двадцать. Служебная жилплощадь в старой, обреченной на снос части города. Ветхие двух-трехэтажные домишки с наружными железными лестницами и приспособленными удобствами, насквозь проржавевшими трубами, кранами и стояками, плохо сложенными печками, переделываемыми постепенно под газовые форсунки...

Рядом чернела пустыми оконными проемами разбомбленная еще в войну пятиэтажка с треснувшим фасадом и провалившимися междуэтажными перекрытиями. По ночам здесь собиралась окрестная шпана: жгли свечку, играли в карты, пили водку, будоражили окрестности взрывами визгливого смеха или густого тяжелого мата, иногда вспыхивали короткие жестокие драки, после которых на битых кирпичах оставались потеки крови, а то и распростертые в беспомощных позах тела.

Участковый дядя Коля Лопухов, в тесном, перетянутом портупеей потертом мундире, отыскивал и сажал виновных, но к этому времени возвращались посаженные ранее, и все шло по-старому.